Я повела глазами, ища, где бы в этой ухоженной горницеприткнуть свой замызганный кузовок… Велета с состраданием озирала мои меховыештаны, с которых уже опадали на чистый пол капли оттаявшей влаги.

– Вечерять позовут… – молвила онанерешительно. – Ты погоди, я чернавушек кликну… платье тебе подберём какоени есть…

Я не знаю, бросилась мне кровь к щекам или нет. Славнаядевочка определённо решила, что я учёна была только метать топоры, что меня, излесу пришедшую, надо будет учить вдевать нитку в иголку… если не ложку в рукедержать…

Я торопливо склонилась над кузовом, скрыв от Велеты, какойон был страшный внутри, черным-чёрный от ягод, грибов и просто от времени.Размотала холстину и бросила на сундук два вышитых платья. Те самые.

– О-ой… – задохнулась Велета. Подхватила светец,стала рассматривать. Я вдруг взволновалась и тоже как будто впервые, с ревнивымвниманием впилась глазами в собственную работу. Велета отряхивала и гладила тоодну, то другую крашеную рубаху, расстилала пёстрые понёвы, расправлялапушистые кисточки поясков, а я только видела где кривоватый стежок, гдеразошедшийся узел, да и узор был невнятным, пустым, рождённым без выдумки инастоящей любви…

Велета подняла наконец голову:

– Это кто тебе такую радость спроворил?

Я отвернулась и буркнула, пряча досаду:

– Макошь ткала, пока я на полатях спала.

Велета потянула меня за рукав:

– Макошь есть ваша великая Богиня, я знаю. Она любитискусниц… Ты научишь меня так вышивать?

Кмети рассаживались на дубовых скамьях. Вождь оглядел стол иразломил хлеб, начиная вечерю. Всё как в роду, где меньшие смирно ждут, покавозьмёт ложку отец. Чему удивляться! Род будет всегда. Всегда будут сыновья иотцы, хотя бы звали их кметями и воеводой. Или как-то ещё.

А позади верхнего стола была в стене узкая дверь, и её собеих сторон стерегли непреклонные лики Богов. Были они чем-то схожи с самимвоеводой, наверное, он их привёз из Варяжской земли, из прежнего дома. Мызнали, на его родине старшим Богом был Святовит, зорко глядевший на все четырестороны света. Однако кмети-варяги чтили того же Перуна, что кмети-словене. Иэто его священная храмина сокрывалась за спиной воеводы, и воевода хранил еёкрепче всех вкупе грозных личин. А звалось святилище диковинным именем –неметон…

Мы, молодшая чадь, расторопно сновали за спинами, наполнялирога, подавали мясо и хлеб. Вот она, служба отроческая, желанная!.. Что же:браного полотна с наскоку не выткешь, учись сперва на рогожке…

Ярун оказался поблизости от меня, потому что наши наставникисидели рядом с вождём.

В гриднице совсем не было женщин – я да Велета. Я всёпоглядывала на неё и дивилась. Её-то, нежную, что увело с беззаботных девичьихпосиделок, пировать усадило меж бородатых мужей?.. Вот обратилась к старомуХагену, передала мисочку со сметаной. Вот Славомир толкнул её в бок, хитрымглазом повёл на запыхавшегося Яруна – Велета прыснула в кулачок… Брат-ровесник,способный вовлечь несмышлёную в мальчишескую забаву, повести в лес за мёдом, невспомнив про жестоко жалящих пчёл. Потом она повернулась к Мстивою. По летам онмог быть ей отцом. И смотрел, как отец на единственное дитя, порождённое,выношенное, вскормленное, – и не догадай судьба потерять… Мне казалось, явот-вот что-то пойму, но тут Хаген позвал:

– Сядь, дитятко. Будет уж бегать, да и проголодаласьподи.

Я решила: расслышал урчание в моём животе и пожалелнесчастную девку. Яруна небось никто не жалел, взялся за гуж – тяни, пришёлслужить в отроках, ну и служи. Ещё я испугалась, не загордился бы кто, непогнал из-за стола… откуда знать, может, Хаген испытывал, знаю ли обхождение,чту ли старшинство… Я перелезла через скамью. Осторожно взяла хлеба, взялажареной вепревины. Разрезала луковку. Начала есть.

– Ну вот!.. – неожиданно засмеялся старик. –Теперь ты совсем наша, теперь тебя даже Бренн не прогонит. Слышишь, Бренн?

Вождь посмотрел на нас мельком и ничего не сказал, а я сиспугу закашляла, подавившись куском. Я поняла, что премудрый дед меня спас.

Даже дух, вылетевший из тела, ещё может вернуться, пока невкусит пищи в Кромешной Стране: лишь тогда он по-настоящему принадлежит ей. Ясела с воинами за стол и отведала хлеба. Теперь мне осмелятся показать путь,только если я совершу что-нибудь страшное, стыдное… запятнаю великим бесчестьемсаму себя и дружину!

Кмети вокруг пили и ели невозмутимо. Экая важность девка,чтобы из-за неё всё забывать. Ели – ни дать ни взять как у нас после дня накорчёвке. Не поднимутся, пока стоит на столе пища и живот не отказываетсяпринимать. Я задумалась: неужто они тоже вскакивали чуть свет доить мычащихкоров, тянуть из речной глуби самоловы-мерёжи? Нет. Они правили только своёремесло и ели, знать, впрок, припасали силу к летним походам…

Широкие окна гридницы были забраны на зиму красивыми резнымидосками. Очага в хоромине не теплили – сидели в шубах и шапках, грелись питьём.Славомиру был по душе красноватый густой мёд, который усердно подливал ему мойпобратим. Он пригубил его не однажды и стал было шумен, но встретился глазами свождём и сразу затих, даже нахмурился, отложил рог. Мстивоя слушалисьбеспрекословно. Иногда даже прежде, чем он что-нибудь говорил.

Я решилась вновь посмотреть на Велету… Она давно кончилаесть и вертела в руках зеленоватую стеклянную чашу. Всё равно в поход её невозьмут. Да она и не попросится.

Я метила в воины, но девичье неистребимо сидело внутри. Ясравнила себя с Велетой и ужаснулась обжорству. Поспешно догрызла кусок и непотянулась за новым.

– Плохо ешь, внученька, – сказал немедленноХаген. – Что так?

Сколь внятны были ему малые приметы и шорохи, таящиеся отзрячих.

– Да так… – буркнула я смущённо. – Хватит уж,сыта…

– Налегай крепче, – посоветовал старец. И добавилс усмешкой: – У Бренна пищами не утолстеешь.

Близко к вождю сидели степенные седоусые кмети: старградскиевагиры, вышедшие из-за моря, и наши словене – поровну. Против меня оказался какраз один из таких, обветренный, муж, которому я сгодилась бы в дочки. Звали егоПлотица. Он был у нас летом и теперь смотрел с незлым любопытством, теплившимсяв маленьких зорких глазах. Он подмигнул мне, когда я отважилась поднять взгляд.Правая нога у Плотицы была деревянная от самой середины бедра. Когда он стоял,подбоченившись, во дворе или у корабельного борта, – увечья нельзя былозаподозрить; неведомый мастер гораздо вытесал ногу и спрятал её в хорошийсапог. Шагая, Плотица сильно хромал, когда же садился – негнущаяся нога смешноторчала вперёд. Поговаривали, однако, будто немногие одолевали его в поединке,с мечом или без меча. Он ходил кормщиком на корабле воеводы – вождь берёгверную лодью и мало кому позволял брать в руки правило. Плотице он верил безразговора.